Денис Таргонский

 Живая и мертвая церковность.

«Церковность – это жизнь, особая, новая жизнь, данная человекам».

О. Георгий Флоровский

Как есть живая и мертвая вода, так и религиозность может быть живой или мертвой. Как душа животворит тело, сама питаясь Божеством, так и благодать Божья животворит религиозный обряд, исполняя иной жизнью нашу бытовую повседневность. Тело умирает, когда из него исходит душа, так иногда и благодать Божья может покинуть человека, неукоснительно исполняющего обряд, правильно исповедующего православие и благочестиво живущего среди людей. Святые отцы подметили, что человек, утешаясь дарами Божиими, может превозноситься этим. Возможно, поэтому под покровом такого правильного отношения к жизни вполне может прятаться холодное, безучастное сердце?

В обряде невещественная благодать облекается в тонкую ткань переживаний и мыслей человека. Таким образом, на богослужении всё Божье становится человеческим. И в этом – весь Бог для человека. Но главное внутреннее напряжение религиозной жизни заключается в другом вопросе: а весь ли человек для Бога? Обрядоверие начинается тогда, когда человек в Церкви сохраняет свой внутренний статус неприкосновенности. Это как пустая закупоренная бутылка, – плавая по глубинам морским, остается на поверхности.

Человек может ходить в храм, потому что так принято в семье, или, наоборот, вопреки общепринятым нормам, но в Церковь при этом так и не попасть. Он может причащаться в рамках обязательных нравственных требований, но так при этом и не ощутить своей причастности к жизни Церкви. В Евангелии Господь такую мёртвую религиозность характеризует в неприглядных выражениях: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что вы – как гробы скрытые, над которыми люди ходят и не знают того» (Лк 11,44).

Думаю, уместен пример общеисторического масштаба. Всем известно, что во время гражданской войны Белая гвардия воздвигла церковные хоругви против красного знамени большевиков. Была ли она при этом Христовой ратью? Это уж Бог рассудит. Но малоизвестные и непопулярные факты раскрывают весьма удручающую картину дореволюционной церковности. В своих воспоминаниях «На рубеже эпох» владыка Вениамин Федченков приводит характерную реплику одного очень благочестивого белого офицера, которого он часто встречал на полевых богослужениях: «Где же нам маленьким бесенятам, победить больших бесов – большевиков?». «У многих эта вера была прохладная, как проявление традиции, старого быта ушедшего строя, – продолжает владыка Вениамин, – и, конечно, противоположение большевикам».

Может быть, Господь и попустил такие скорби благочестивой Русской земле именно по молитве её святых? Наверное, иначе невозможно было соскоблить декоративную корку традиционной набожности и обнажить этих бесов во имя покаяния? Не могу здесь обойти стороной одно из воспоминаний С. Аверинцева «Имеющий ухо да слышит…»: «Ребенком я слышал от старушки, приехавшей в Москву из деревни, как у них местные комсомольцы забрались на колокольню ещё не закрытой церкви – прости читатель – мочились сверху на крестный ход: на собственных матерей, отцов, дедушек и бабушек. Не «инородцы» с окраин и не партийцы из города: местные, деревенские, свои парни, кость от кости и плоть от плоти крестьянской Руси. Такой была повседневность, такими были скучные однообразные будни нашей земли – из года в год, из десятилетия в десятилетие».

Всё тайное обязательно когда-нибудь станет явным если не в сем мире, то обязательно в ином. «Многие скажут Мне в тот день: Господи! Господи! Не от Твоего ли имени мы пророчествовали? И не Твоим ли именем бесов изгоняли? И не Твоим ли именем многие чудеса творили? И тогда объявлю им: Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие» (Мф7, 22-23).

Есть такие грехи, которые роднят человека с животными и могут исцеляться – это плотские страсти. Падая в них, чувствуешь потребность в помощи, в утешении. А есть такие духовные страсти гордыни и властолюбия, падая в которые человек не чувствует потребности в покаянии: он упоен чувством собственной полноценности. Эти пороки роднят человека с бесом и ведомы только Богу. Людям же видна одна только корка прописного благочестия. «Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего» (Ин 8,44). Эти слова были обращены Христом отнюдь не к участникам распространенных в то время экстатических культов, посвященных богине Кибелле, а к строгим блюстителям Закона Яхве Еллогим (Господа Бога Израиля), патриотам национальной религии.

Главное острие обрядоверия заключается в том, что человек, не чувствуя Бога в Церкви, продолжает при этом не только жить своими страстями, но и находить пищу для более утонченных духовных недугов. Психологическая основа обрядоверия – обыденный эгоизм. «Эгоизм образуется из внешних подвигов без внимания к помыслам, – пишет св. Феофан Затворник, – положит сколько-нибудь поклонов, сидит и мечтает: так и все святые. То есть, хоть в святцы пиши».

Человек чувствует себя чем-то значительным в ограниченном церковно-приходском пространстве. Находясь в сообществе воцерковленных людей, мы отказываемся от того, что очевидно порочно. В то же время мы продолжаем жить в обществе, где порок является нормой. Со временем обычным явлением становится осуждение и противопоставление себя всем остальным мирским людям, а потом уж и церковным, несведущим в «преданиях старцев» (Мф 5,12).

Жизнь очень часто расстраивает такое настроение человека. Как это ни парадоксально звучит, но мы тогда можем убегать в храм от Бога. В обстоятельствах – Бог. Познав свою немощь перед лицом обстоятельств, в искренней молитве появляется теплота души. Но иногда эту искренность подменяет огненная истовость в исполнении церковных предписаний. Всё исполняя в точности, мы стремимся к «блаженной» самодостаточности. Своей добродетелью, по выражению Иоанна Златоуста, «мы делаем Бога своим должником». «Литургий не пропускал, молебны Петру и Февронии служил, я не понял, почему это у меня до сих пор нет невесты по мне?»

Обряд в таком случае воспринимается как хорошо продуманный механизм влияния на обстоятельства, в центре которого стоит сам человек, а Господь является как бы его составной частью. И речь идет не о каких-либо дополнительных установлениях к Уставу наших милых церковных бабушек, которые со страхом и верою зажигают в доме сретенскую свечечку-громовицу, когда на улице разбушевалась буря. Речь идёт о самоуверенности человека, который всё делает правильно и строго практичен в религии; о том глубоком внутреннем потворстве перед Богом, которое ведет к притворству перед людьми и называется лицемерием.

«Все же дела свои делают с тем, чтобы видели их люди: расширяют хранилища свои и увеличивают воскрилия одежд своих» (Мф23,5). Очень интересная и даже изящная подробность – «воскрилия одежд». Это были отрывки из текста Торры, которые раввины заучивали наизусть. Чем больше их было, тем просвещеннее считался раввин. Для того чтобы усвоить «богодухновенную» интонацию этих текстов, использовались физические упражнения с очень чётким ритмом дыхания. Малейшая ошибка в произношении слов Торры или пропуск хотя бы йоты в чтении священного текста ведет не просто к душевному расстройству, а буквально к духовному негодованию.

Попробуйте остановить идущего по улице в таком благочестивом «ритме» по cофринским чёточкам человека своей простой человеческой просьбой. Вы услышите «богодухновенную» интонацию в ответ. Мы оцеживаем комара и при этом глотаем слона. То есть очень скрупулезно и правильно стараемся исполнить обряд, успеть вычитать правило. При этом у нас не хватает ни времени, ни желания, ни сил, чтобы на минутку остановиться и вникнуть в живые сердца окружающих нас людей. Мы спешим исполнить надлежащее и теряем при этом полноту любви.

Человек в Церкви свободно может обряжать образом внешнего благочестия свое внутреннее нечестие. Ведь за это никто не накажет, потому что придраться-то не к чему. Едет, например, человек на своей машине после Покаянного канона Андрея Критского в решительно покаянном настроении духа, а его гаишник останавливает за превышение скорости. Но вместо того, чтоб смиренно оплатить штраф, как-то само собой из души вырывается: «Я же из церкви еду!». Как будто служитель правопорядка должен был увидеть нимб у слуги Божия. Так, внешне очень правильно настроенная церковная жизнь может сильно фальшивить в своей практике.

Есть одна очень характерная черта в таком раздвоенном образе жизни. Как деталь, не смазанная маслом, соприкасаясь с другой деталью, сыпет искры, так и человек в безблагодатном соприкосновении внешнего с внутренним становится жестоким. Очень нежная ткань человеческих чувств постепенно деревенеет под бременем холодной прагматичности обрядоверия. Вся трагичность такого образа благочестия заключается в том, что выходя из храма, отстояв Литургию, человек уходит из Церкви. Почему же, так истово и горячо молясь под сводами храмов, мы в то же время такие холодные в простой бытовой повседневности?

Вот как отвечает на этот вопрос в письмах к своим детям сын знаменитого в дореволюционной России священника С.И. Фудель: «Эта внутренняя тьма есть следствие отрыва веры от любви, вероучения от жизни, создания какой-то призрачной, словесной или символической веры. Гораздо страшнее для Церкви всегда была тьма внутренняя, та сила зла, которая, никуда от Церкви внешне не отделяясь, Церковь как-бы не отрицая, изнутри растлевала церковное тело».

Меня поразил глубиной своей жизненной правды образ Макара Тихоныча в романе Мельникова Печерского «На горах». Когда он на глазах у своей юной жены впадал в блуд с келейницей, которая читала ему утренние и вечерние молитвы с Псалтырем, то при этом говаривал: «Этот грех замолить – плевое дело. Клади шесть недель по сту поклонов на день, отпой шесть молебнов мученице Фомаиде, ради избавления от блудныя страсти, всё, как с гуся вода, – на том свете не помянется». Но наверное всё-таки помянется растерзанное таким «благочестием» сердце его любящей и всё прощающей жены. «Это сон плотского опьянения мрачного именно потому, что оно увлекает до восторженности и охлаждает все нравственные порывы своею невозмутимостью», – писал о лицемерии проф. Глубоковский.

Такое настроение души может проявлять себя в нескольких ипостасях. Во-первых, в сердечном, щепетильном отношении ко второстепенному как к главному. И это мы попробовали рассмотреть выше. Во-вторых, в пренебрежении второстепенным, в циничном, фривольном отношении к очень простым нормам и правилам церковно-приходской жизни. Рассмотрим и другую сторону медали, которая характерна для более просвещенного общества в Церкви.

Поверхностное понимание некоторых вещей в Церкви часто обращается немалым искушением и для христиан. Освоившись немного в православном храме, почитав немного книг, пообщавшись с разными людьми, мы понемногу начинаем многое понимать. Наш разум пытается слёту постичь Премудрость, которая управляет Церковью, всё объяснить, чтобы усвоить и больше не возвращаться к уроку. Когда в религии больше разбираются, чем молятся, тогда неестественно быстро появляются ответы: что, за чем и почему. А со временем возникает вопрос: а зачем, ведь можно всё попроще устроить? Мне очень нравится ответ на этот вопрос строгих правил католика К.Г.Честертона: «Без точных обязанностей и строгого распорядка радости нет».

На сегодняшний день информация о том, как жили первые христиане легкодоступна для каждого желающего. Прочитал, например, интересную книгу о том, что в ранней Церкви никаких таких длинных молитвенных правил не было, да и не постились вовсе перед причастием, и причащались при этом часто, и думаешь: «Вся эта уставщина – фарисейство и показуха, это только костыли, для тех, кому меньше открыто, кто не читал таких книг, какие у меня есть. Раньше же как-то обходились без всех этих обрядов, вот и я обойдусь, перерос уже».

Так в свое время мыслил глава обновленческого Союза церковного возрождения Антонин (Грановский). Личность владыки Антонина не оригинальна, а скорее всего, типична для городского интеллектуального сословия христиан. Под возрождением владыка понимал возвращение к первоначальной простоте древнего христианства. И прежде всего это касалось практики частого причащения Святых Таин. Ради более интенсивного причастия, он упростил практически все таинства. Чтоб быть ближе к народу, он вынес алтарь на центр храма. А для того, чтобы больше уделить места для проповеди, подсократил богослужения. Вот и готов новый авторский проект духовной жизни Церкви со ссылкой на древность.

А ссылаться, думаю, найдётся на кого.

Христианство в эпоху Равноапостольного Константина стало достоянием больших мегаполисов. Тогда именно в городах рядом с благодатным авторитетом святых, появились иные авторитеты – просвещенные эллинистической культурой учителя. Среди них был Александрийский пресвитер Арий. Он возглавлял целый церковный округ, который назывался тогда лаврой. Внутри этой лавры была как бы церковь в Церкви. Над умами и сердцами людей в этом округе, а потом и во всей Византии царил авторитет оракула, философа, деятельного проповедника, проповеди которого переписывались и издавались в просвещенном обществе. Исторические источники сообщают о его обаянии и остроумии: он имел ответы на все вопросы.

Кто таков был по сравнению с ним скромный и кроткий Александрийский патриарх Александр? Смиренный молитвенник и верный православной традиции пастырь. Но разве модно сейчас держаться традиции? Вот и вторят духу века сего Арий, Александр Мень, Глеб Якунин…, чтоб идти в ногу со временем, чтоб слушали их, говорили о них, им внимали в Церкви Христовой. «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам» (11,25). Такие церковные авторитеты всегда стремятся реформировать жизнь церкви по своему усмотрению и разумению, а не разумом Церкви.

В Церкви не нужно ничего самостоятельно менять, а с детским доверием усваивать то, что есть, чтобы измениться самому. В Церкви всё очень премудро сложилось для всех без исключения, а не для тех, кто больше понимает. В такой вот самостоятельной, по своему разумению построенной, современной церковности мы теряем для себя Церковь. Духовную жизнь человека в Церкви нельзя нивелировать, выносить на уровень социально-церковной активности, упрощать. Мы ограничиваем мир Церкви мерой своего понимания жизни. По этому признаку объединяемся в кружки и организации, выделяем более активные приходы от менее активных, те, в которых больше причащаются от тех, где меньше, сравниваем и противопоставляем. А где же тогда Христос, Который «все и во всем» (Кол3,11)?

Люди по-разному молятся и причащаются с разным отношением ко Христу. Не каждый одинаково может вместить в себя Бога. Господь похвалил сотника, который не дерзнул даже показаться Ему на глаза и благословил блудницу, которая непрестанно обнимала Его ноги. Конечно же, причащаться четыре раза в год во время четырёх постов по катехизису Филарета (Дроздова) это отнюдь не полнота жизни в Церкви, а тот минимум, без которого в нас самих этой жизни просто не будет. С другой стороны, внешне активное приятие Святых Таин без внутреннего постоянного трезвения, борьбы с помыслами, внутреннего делания просто мертвит душу тщеславием. Знавал я одного семинариста, который причащался практически через день. Когда я однажды попросил его помыть кружку после себя, он запустил ею прямо в меня…

Перед тем как отбросить всё «внешнее», «наносное» и вернуться к древней простоте, стоит задать себе вопрос: «А есть ли у нас сейчас такое же внутреннее горение, такое же постоянство в молитве, такой же литургический уклад повседневной жизни, как у древних христиан?». Участие в таинствах это не дискурсивный признак принадлежности к православию, а особая церковная жизнь. Мы, к сожалению, в большинстве своем не живем Христом, а просто ходим в Церковь, с трудом отрываемся от работы, чтобы попасть на службу.

Мы живём в очень сложном поликультурном мире, в мире эстетических вкусов и философских вопросов. В Церкви, в её богослужении, традициях и обрядах всё это есть: и эстетика и культура и философия. И если мы начнём что-то для себя упрощать в церковном уставе, то не за что будет даже зацепиться нашей душе в православном храме, не на чем будет остановить внимание чтобы помолиться. Значит, в нашей жизни ничего так и не произойдёт, когда мы выберемся наконец в церковь перед Пасхой чтобы причаститься.

Церковь в своих правилах, канонах и обрядах постепенно сформировала аскетическую культуру восприятия благодати. И это не то, что кто-то где-то предписал для обязательного исполнения, а то, что исходит из духовных потребностей природы человека. Человек может в своей духовной жизни проявить больше дерзновения, чем этого требует церковный устав. Но правило – это просто норма, которую мы можем перерасти, и до которой можем не достигнуть, по немощи. Граница жизни человека в Церкви – это мера его исполнения надлежащего. Как начинающий музыкант, чтобы душой ощутить вкус музыки и потом играть самому, понуждает себя хоть и с ошибками, но в точности исполнять чужие произведения. Лучше признать в чём-то свое несовершенство, чем переделывать шедевр на свой манер.

Внешние церковные установления все составлены для того, чтобы человек мог обрести внутренний порядок и благообразие, в котором он может быть счастлив. «Обряды. Не все ли они существенно необходимы для возбуждения духа веры, надежды, благочестия, – пишет в своем дневнике св. Иоанн Кронштадский, – не все ли они стройно вытекают из самого духа религии, как тело образуется душою?».

Природа человека иерархична. В отличии от всякой другой разумной твари, ему свойственно помолиться Обряды и установленный Церковью порядок их совершения просто отображает эту особенность нашей природы. В нашей грешной жизни всё происходит с ног на голову: мы сначала что-то натворим, а потом думаем, что же я наделал, ну и когда совсем уж плохо, бежим в Церковь. Поэтому и к Церкви относимся как к последней инстанции, перепробовав всё, а к обрядам, как к вынужденной мере решения проблем. Когда мы просто, даже не совсем сознательно берем участие в традиционных церковных богослужениях, всё в нас становится на свои места.

Мы бежим в Церковь не за новой жизнью, а спасаясь от смерти. Вряд ли мы додумаемся в хорошей больнице делать замечания врачу: вы меня не так лечите, делаете мне неприятно или больно. Наш Бог смиренен и с радостью ожидает нас как Последний и принимает со всеми претензиями. Он всё святое и спасительное в конкретных установлениях Своей Церкви приготовил для того, чтобы встретить немощного и больного человека не на высотах духа, а там, где болит душа.

Люди прежде всего душевны, и поэтому так необходим для души обряд и по возможности точное следование правилам храмовой жизни. Они так же необходимы, как предписания врача, пока человек болен. Когда однажды у прп. Анатолия Оптинского спросили, какое он молитвенное правило исполняет, тот ответил: «Много у меня правил было, а теперь одно осталось: «Господи помилуй». Но это исключение и для большинства прихожан отнюдь не правило, а правильное направление в здоровой церковной жизни. «Но не духовное прежде, а душевное, потом духовное»(1Кор 15,6). Только тогда, когда есть постепенность, возможно постоянство, а там, где постоянство и Господь.

Одного, очень близкого мне батюшку, в советские годы почти перед каждой литургией уполномоченные вывозили в лес, били и связанного там бросали. А он вопреки всем законам природы добирался-таки до храма и служил. Тогда после богослужения его вызывали в КГБ и спрашивали: «И не надоело вам каждое воскресенье одно и то же тараторить, это ж темнота и мракобесие!». А он в ответ: «А вам не надоело каждое утро гимн Советского Союза слушать? Мы просто разным богам поклоняемся!».

Он очень строгий блюститель церковного порядка и на первый взгляд неприступен, суров и бескомпромиссен как буква Закона Божьего. Он часто говорит своим прихожанам: «Что, православные, если б Бога так боялись, как меня, то все бы без сомнения спались, а если б твёрдо держали заповеданное отцами, то и меня бы не боялись». И в этом есть и соль трезвости и сила, вдохновляющая жить по-человечески не только в трудные времена гонений, но и в шаткие благополучные. Всегда, когда приходишь к нему в храм, то невольно подумаешь: «Так, как у него заведено было всегда, так есть и так будет до скончания века». «Твердость традиции – жизнь духа» (Честертон).

Христос был очень мягок в обращении с мытарями и блудницами, и бескомпромиссен по отношению к фарисеям, и при этом Он одинаково милосерден к тем и другим. В притче о мытаре и фарисее мы как-то привыкли видеть противопоставление «праведного» окаянства первого «грешному» благочестию второго. Хотя мысль Христа намного проще и цельнее: внешнее благочестие фарисея точно также необходимо, как и внутреннее душевное устроение мытаря. Но, конечно же, так жить нельзя как мытарь, и так молиться не стоит, как фарисей: «Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди» (Лк 18,11). Очень трудно и почти невозможно настроиться человеку на правильную духовную жизнь без такого по-фарисейски правильного внимательного соблюдения устава Церкви. Но и устав этот исполнять безучастно так же невыносимо тягостно.

Первый категорический вопрос, который задают молодому салаге в армии звучит так: «Как будем жить – по дедовщине, или по уставщине?». Когда этот вопрос задали мне, я автоматически ответил: «По дедовщине». И так ответило большинство новобранцев и не потому только, что боялись, а потому, что жить хотелось по-человечески. А как же жить человеку в Церкви?

В описании своего детства епископ Варнава (Беляев) писал: «Вспоминалась и старая няня, работница, не дававшая себе отдыха ни на минуту, до света встававшая, поздно ложившаяся и при таком труде не вкушавшая и не принимавшая последние три дня перед Светлым Христовым Воскресением даже маковой росинки. Крепко всё это врезалось в душу...». Всё то, что делала нянечка «втайне», будущий владыка ощущал «явно» на себе в её любви и внимании. И делала она это свое внутреннее делание лишь после того, как исполняла должное. Она хотела по душевной любви своей исполнять больше, чем было прописано Уставом…

Преподобный Иоанн Лествичник описывал одного монаха, которого все считали лентяем и чревоугодником. Но Господь явил через него чудо. На вопрос братии, какие же тайные подвиги он совершал, тот ответил, что не только не совершал, но даже должного не мог исполнить: «Я просто никогда никого не осуждал». Он, по слову Священного Писания, не постился, ни бдел, но смирился, и утешал его Господь Своею благодатью. Правила и уставы только помогают человеку пребывать в таком смиренном устроении души, а этот простак и без правил смирялся.

Если исполнять в точности всё, предписанное Уставом, то можно внутренне надорваться или оказаться в прелести «всё исполнив». А если чем-то в церковных порядках по чуть-чуть пренебрегать, то не оглянешься, как вне Церкви окажешься. Спасительная середина во всех крайностях нашей церковной жизни содержится в простых евангельских словах: «Сие надлежало делать, и того не оставлять» (Мф23,23). «Кто имеет внутреннее, тот и внешнего никогда не оставит, – пишет св. Феофан Затворник, – хотя и цены особой ему не придает».

Ныне время одинокое в Церкви, потому что за всеми нашими Марфиными заботами о благоустроительстве внешней храмины всё некогда позаботиться о внутренней, некогда встретиться лицом к лицу христианам, чтобы поговорить о душе, о грехе, о покаянии, о Христе. Церковь стремительно сегодня растёт вширь: строятся храмы, возрождается духовное образование и христианская культура. Но всё-таки когда-нибудь храмы построятся и нам придётся расти вглубь. Всё-таки наша внешняя миссионерская прыть и церковная деятельность когда-нибудь споткнется о камень своего внутреннего несовершенства и обратится к истокам. В Церкви в её таинствах и святынях находится благодатный источник жизни. Всё, что делает с Богом отогретый и воспитанный Церковью человек, он наполняет этой жизнью.